Перейти к основному содержанию

ПРЕРВАННОЕ ДЕТСТВО

Тамара Андреева ("Школьный Вестник" №6 за 2019 год)

ПРЕРВАННОЕ ДЕТСТВО

Воспоминания

Начало оккупации

В конце мая 1941 года закончились занятия в школе, я перешла в третий класс, и на торжественном вечере за отличную учёбу мне вручили грамоту и подарки, среди которых самым главным для меня оказался брайлевский прибор для письма. На его обратной стороне было выгравировано: «Отличнику учёбы Андреевой Тамаре. Институт слепых детей. Ленинград. 1941 год». Наша школа называлась институтом, как в XIX веке, со времён её основания. Прибор для письма был мне так дорог, что ночью я клала его под подушку. Брайлевские приборы того времени были довольно тяжёлыми, имели 18 строк, в каждой по 24 клеточки. Таких облегчённых приборов, как теперь, ещё не производили.

На летние каникулы мы с мамой уехали в Псковскую область в деревню к бабушке. Её дом находился несколько в стороне от деревни, около большого пруда, в огромном фруктовом саду. Нас ждала райская жизнь: свежий воздух, ароматы полевых цветов и разноголосье птиц. К нам присоединились моя тётя с одиннадцатилетней дочерью Ниной. Какое наслаждение отдыхать от городской суеты, купаться в прозрачной тёплой воде пруда! Мы с Ниной рано утром выбегали из дома и иногда даже забывали про обед, наевшись в лесу душистой земляники.

Чёрный день 22 июля всё разрушил. Мужчины ушли на фронт. В деревне остались старики, женщины, дети, инвалиды. Захватчики очень быстро оккупировали наши места. Однажды днём на машинах, мотоциклах, велосипедах они пронеслись мимо наших окон без единого выстрела. Так мы оказались в тылу врага. Как нам теперь жить? Что будет с нами? Ни на один вопрос ответа не было.

По деревням бродили отставшие от своих частей красноармейцы. Жители кормили, переодевали, прятали их. Красноармейцы группировались, организуя отряды сопротивления. Так создавались партизанские отряды, которые потом отчаянно боролись с захватчиками. Но враг был вооружён и беспощаден и жестоко расправлялся с мирным населением. Поэтому жители активно помогали партизанам. А если немцы подозревали, что жители деревни связаны с партизанами, они сжигали всю деревню вместе с людьми.

В двух километрах от нас находилась деревня Стега. Мы оказались свидетелями средневековой дикости: жителей согнали в колхозный скотный двор и подожгли. Мы слышали нечеловеческие крики людей, горящих заживо. Когда мы пришли на пепелище, деревня была пуста. Только в одном доме стоял на столе гроб с умершим стариком — единственным немым свидетелем гибели односельчан. Собрались жители окрестных деревень, выкопали общую могилу, похоронили старика вместе с пеплом его родственников и соседей.

В четырёх километрах от нашей деревни проходила железная дорога Ленинград — Киев, а за ней простирались леса и болота. Именно там сосредоточились сопротивленцы и создавались партизанские отряды. По одну сторону железной дороги находились местные жители и господствовали немцы, а по другую были владения партизан. Они часто совершали диверсии в тылу врага, уничтожая технику, поджигая казармы с солдатами. В основном партизаны действовали ночью, а наутро возвращались в лес, для чего им нужно было перейти через железную дорогу, которая усиленно охранялась, поэтому днём партизаны прятались у местных жителей. Таким дневным убежищем был и бабушкин дом с пятью женщинами.

Наступила осень. Мы готовили запасы продуктов на зиму: копали картошку, убирали овощи на огороде, квасили капусту, солили огурцы, варили варенье, используя оставшийся сахар, сушили яблоки. Мы работали с утра до вечера. Я и не заметила, как на кистях моих рук появились нарывы, их количество быстро увеличивалось. Они вызревали и лопались, заливая руки чёрным гноем, вызывали зуд и боль. Высокая температура усугубляла моё состояние. Не было ни врачей, ни лекарств. Бабушкины отвары и настойки из трав не помогали и не облегчали мои страдания.

Однажды в дверь негромко постучали и вошли три немца в военной форме и один в штатском, который с нами поздоровался по-русски и попросил от имени немцев воспользоваться нашим столом, так как в машине обедать неудобно. Они разделись, вымыли руки, на столе расстелили красивые бумажные салфетки и разложили продукты и стали есть. В комнате запахло едой, особенно мясными консервами. Даже кот вылез и уселся посреди комнаты. Один из немцев бросил ему кусок колбасы, и кот мигом с ним исчез.

Бабушка, мама, тётя и Нина сидели на краю моей кровати, закрыв меня своими телами. Немцы тихо разговаривали. Переводчик подошёл к нам и дал Нине шоколадку. И тут он увидел меня.

— Девочка больна? Чем?

— Ручки у неё гниют, а лечить нечем, — ответила ему бабушка.

Переводчик вернулся к немцам. Они уже собирались уходить. Но, выслушав переводчика, пожилой немец разделся и подошёл ко мне.

— Не бойся, это врач, — сказал переводчик.

Увидав мои кисти, доктор покачал головой и пошёл мыть руки. Второй разбирал лекарства в специальной сумке. Они сделали мне несколько уколов, вычистили гной, промыли кисти, дали несколько таблеток. Через переводчика маме объяснили, что делать дальше. Когда я проснулась, немцев уже не было. Мне стало легче.

Через два дня снова приехали доктор и переводчик. Осмотрев подживающие кисти, доктор улыбнулся и сказал:

— Got!

Он опять проделал много процедур, оставил лекарства, из которых я запомнила дегтярную мазь: она имела противный запах. Прощаясь, доктор дал мне большую шоколадку. А бабушка предложила ему корзиночку с яйцами. Но он сказал:

— Nein! — и ушёл.

— Мама, я и он — враги. Почему он меня лечил?

— Он — врач и выполнил клятву Гиппократа.

 

Один день

Первая военная зима выдалась очень суровой. Мама и бабушка продолжали помогать партизанам: пекли хлеб, собирали продукты, шили маскировочные халаты. Соседи добровольно приносили простыни, наволочки, полотенца, чтобы тоже чем-нибудь помочь.

Однажды в январе ранним морозным утром в дверь тихо постучали. Вошли первые гости. Это были уже знакомые нам три партизана. Руководитель группы, Миша Анипкин, крепкий, здоровый парень из города Великие Луки, очень рассудительный, с умными глазами, быстро оценивающими обстановку. Второй — татарин Захар Гаянов, взрывной и несдержанный, готовый немедленно пустить кулаки в ход, «всех расстрелять, всех врагов уничтожить». Третий — украинец Шурко Клочко, отличался южным темпераментом, упрямством и лютой ненавистью к врагу. В этот день они были нашими первыми гостями.

Женщины засуетились. Вошедшие с мороза партизаны устали и проголодались, и их радушно приютили и обогрели. Моя мама, городской житель, научилась гнать самогон. Она полагала, что первая чарочка на замёрзшего человека действует лучше лекарства: снимает усталость, согревает. Мама не знала рецептов самогона, но русская смекалка, интуиция её не подвели. На столе появилась бутылка с желтоватой и мутной жидкостью. Вкуса и запаха этого напитка я не знала, но градусов в нём было много. Этот сорт самогона мама называла «столовое вино». Я думала так потому, что, хлебнув его, человек спешил закусить. После первого стаканчика наши гости раскраснелись, разговорились, посыпались шутки. Но беда не заставила себя ждать.

Бабушка стояла у окна и наблюдала за дорогой. Внезапно она ойкнула и присела. Все взглянули в окно и увидели сани-розвальни, которыми управлял кучер. А за его спиной, картинно развалившись, сидела парочка — женщина и немец. Пауза была недолгой, все мгновенно среагировали: быстро открыли люк в подпол, партизаны спрятались, крышку прикрыли ковриком. Успели!

Без стука открылась входная дверь. Вошли немец и русская женщина, оказавшаяся бывшей маминой школьной подругой. Она пришла показать нового кавалера и выглядела очень самодовольной, щебетала, знакомя нас с фрицем, который молчал и внимательно осматривался. Хозяйки тепло приняли новых гостей. Накрыли стол новой скатертью, достали праздничную посуду. Видя такое к себе внимание фриц расслабился, а его подруга Надя сияла. Но мы слышали, что внизу было неспокойно, и опасались, что шум привлечёт внимание парочки.

Свалившаяся в тёмный подпол троица расползлась по земляному полу, заставленному бочками, корзинками, ящиками, мешками. Захар ударился головой о бочку, Миша дополз до кучи картошки, и картофелины покатились в разные стороны, Шурко залез в миску с мукой. Сверху глухо доносились голоса. Услыхав слово «фриц», Захар как с цепи сорвался, бросился к приставной лестнице. Товарищи еле успели оттащить его за ноги. А он сопротивлялся, ругался.

— Вы — предатели! — шипел он. — У вас над головой разгуливают фашисты, а вы, как крысы, спрятались! Я убью его!

Растолкав друзей, он вскочил.

— Не кричи! Услышат! — убеждали его товарищи.

— Я у себя дома!..

Чтобы успокоить Захара, Шурко окунул его головой в бочку с солёными огурцами. Миша обнял мокрого товарища:

— Ты убьёшь немца, его денщика, подругу, закопаешь их, но их же будут искать! Кто-нибудь знал, куда они поехали! А что будет с женщинами, с двумя девочками?!

— Мы их в лес увезём!

— А жителей деревни ты тоже возьмёшь в лес?! По грибы, по ягоды?!

Захар затих, вообразив, как гестаповцы будут пытать двух девочек, вспомнив про своего трёхлетнего сына.

Чтобы заглушить шум в подвале, мы наверху стали громче разговаривать, двигать табуретки, скамейки. Немец молчал, он не понимал по-русски, а хозяйки расставляли угощения. Когда на столе появились бутылка и стаканы, немец заулыбался. Но это была не та же бутылка, из которой пили партизаны. Это был красивый графин из синего стекла с фигурной пробкой. Мама называла этот сорт самогона «коньяком». Фриц окончательно освоился, захлопал в ладоши и закричал:

— Got! Got, матка! Яйко! Водка!

Парочке подливали «коньяку», предлагали домашние закуски. От такого вкусного угощения и крепкого маминого самогона веселье набирало обороты, что, очевидно, возбуждало сидящих в подвале беспомощных партизан. Бабушка шепнула Нине и мне:

— Пляшите, топайте посильнее!

Шума от нашей пляски не получилось — мы были в валенках. Тогда мы скинули их, но только стопы заболели. Мама сказала:

— Спойте песню!

Жалобными голосами мы затянули песню «Маленькой ёлочке холодно зимой…». Допели песню, а из подвала по-прежнему доносился шум. Тогда бабушка громко запела «Жили у бабуси два весёлых гуся…». Все подхватили, но забыли второй куплет. И тогда запели на «ля-ля-ля». И тут обрадовался фриц и тоже запел с нами «ля-ля-ля» своим густым басом, хлопая в ладоши и притопывая ногой. Весь дом заходил ходуном.

Когда наверху запел фриц, Захар снова взорвался, ударил в лицо Мишу. Тогда Захара связали. Но он при этом умудрился покусать Шурко. Ему засунули кляп в рот.

Вдруг всё прервалось: в дверях появился денщик. Он что-то сказал немцу, тот заволновался и спешно засобирался. Его дама нам пояснила, что он получил срочный приказ. Мы помогли им одеться, а бабушка предложила фрицу выпить на посошок. Что это означало, он не знал. Но когда он увидел синий графин, то, не закусывая, выпил ещё стакан. Уходя, он нам приветливо пробасил:

— Матка! Яйко! Got водка! Ля-ля-ля!

И с этими словами парочка вывалилась на мороз. Сани уехали, а мы застыли, как в немой сцене из пьесы «Ревизор». Нас вернули к действительности первые гости — партизаны постучали в пол. Мы открыли крышку в подпол, и они вылезли оттуда один за другим. Вид у них был весьма странный: они все были в сене, перьях, грязи, да ещё и мокрые. Без смеха смотреть на них было невозможно: половину лица Миши украшал темно-фиолетовый синяк, лоб был расчерчен красными полосками. Шурко держался за левое плечо, а кисть у него была искусана до крови. Захар выглядел, как клоун на арене цирка. Почему-то он был мокрый, от него несло огуречным рассолом, а к лицу прилипли кусочки петрушки и чеснока. Завершал картину большой солёный огурец, уютно устроившийся за воротником. Женщины поспешили обработать раны, используя для дезинфекции всё то же «столовое вино». Парни были всклокочены, злы друг на друга. Захар пожаловался:

— Они меня хотели утопить в бочке с огурцами! Связали руки мне! А потом засунули в рот какой-то вонючий кляп!

Шурко возразил:

— Смотри, как ты меня покусал! Вся рука в твоих зубьях!

— А ты посмотри, что ты сделал с моим лицом, как ты его расцарапал! — сказал Анипкин. — Ладно, ребята, дома разберёмся. Сейчас пора уходить, пока темно, — в итоге заключил он как самый здравомыслящий из них.

Женщины переодели партизан, укутали в маскировочные халаты, дали продуктов на дорогу и проводили. Оставшись одни, мы долго приходили в себя. Этот один необычный день войны запомнился мне на всю жизнь.

 

Спаситель

Зима в тот год стояла суровая, снежная. В декабре дни короткие, мрачные. Для освещения в домах использовалась лучина, как в старые времена на Руси. Таким мрачным декабрьским утром 1942 года в деревню приехали немцы и полицейские. Они рассыпались по деревне, загнали людей в дома, у каждого поставили полицая. Мы пытались выяснить у охранника, что с нами будет. Но полупьяный предатель лишь злобно ухмылялся и, упиваясь властью, повторял:

— Узнаете! Скоро узнаете!

Мы догадывались, что фашисты ждут специальный карательный отряд, который имел право жечь деревни с людьми. У немцев и здесь был порядок. Мы не ждали ничего хорошего, но неизвестность терзала нас. Мама налила стакан самогона охраннику, и у того развязался язык. Он хвастливо выложил:

— Вот сейчас спецы приедут и поджарят вас!

Сами не зная зачем, мы оделись потеплее. Просто потому, что нам что-то надо было делать, чтобы не задумываться о будущем. Брайлевский прибор для письма привязали тёплым платком к моей груди. Надели ещё какие-то кофты, шубку. Мы не плакали, а обнимали и целовали друг друга. Страха не было. Внутри всё онемело и задубенело*, пропало осознание реальности. Мы дышали, но были уже как мёртвые.

Ожидание было нестерпимым. Стемнело, а карателей всё не было. Усилился мороз. Внезапно нам приказали покинуть дом, и тут же его подожгли. Мы оказались в аду: всё было охвачено пламенем. Огонь буйствовал, расшвыривая горящие бревна, вырывая их из стен строений. Головни летали над деревней, а падая, взрывались, раскалываясь на части. Ветер срывал соломенные крыши, и они, как факелы, появлялись в разных местах, опускались на землю, зажигая всё новые и новые костры. В скотных дворах беспомощные животные, пытаясь спастись, бились о стены с разрывающими сердце криками отчаяния. Хотелось бежать к ним, но помочь им было уже невозможно. Животные погибали в страшных муках. За что?!

Нас увозили в никуда. За санями бежали преданные, любящие и любимые Тузики, Мурки, Жучки, Васьки, Шарики и ещё десятки четвероногих. Развлекаясь, фашисты расстреливали их. Трупы оставались лежать на дороге, покрытые саваном чистого снега. За что?!

Нас увозили в никуда.

Мы въехали в какую-то деревню. Крыльцо дома выходило прямо на дорогу. Неожиданно мама схватила меня за руку и силой резко втащила в дом, где мы увидели женщину, накрывавшую стол к ужину. При виде нас она испугалась и закричала:

— Убирайтесь вон! Я из-за вас не хочу умирать!

Обеими руками она вытолкала нас к задней двери и сбросила с высокого крыльца к скотному двору в глубокий сугроб. Мы лежали в снегу, дрожа от страха, холода и безысходности, слышали редкие выстрелы. Бежать куда-то было бесполезно. Спрятаться — негде. Но надо пытаться искать выход.

Мы наткнулись на маленькое строение. Через открытую дверь пахло сеном. В этом полуразвалившемся сеннике мы и спрятались. Мама положила меня спиной к задней стенке, забросав сеном. Сама закопалась в сено в другом месте. Наконец отряд с пленными удалился. Выстрелы прекратись, наступила относительная тишина. В доме, откуда нас выгнали, ужинали немцы. Вскоре мы услыхали скрип снега: к сарайчику приближались двое, остановились у входа.

И вдруг я почувствовала сильный толчок в грудь, а за ним ещё более мощный. За спиной затрещали доски. Мне показалось, что я взлетела вместе с сараем. Я не помню, теряла ли сознание, но затем услышала удаляющиеся шаги немцев. Мы с мамой молчали: каждая боялась заговорить первой, чтобы в ответ не услышать тишину. Мама наконец не выдержала:

— Доченька… Томочка!

— Мама… — прошептала я в ответ.

Итак, я осталась жива: путь штыку преградил металлический брайлевский прибор для письма. Позже в одежде, на уровне груди, мы обнаружили две дыры.

Мы снова закопались в сено, согревая друг друга. Я, видимо, уснула.

— Тише! Тише! — шептала мне мама. — Я с тобой! Мы подумаем и найдём выход.

В полузабытьи я билась в её объятиях, сквозь слёзы повторяя:

— Мне страшно! Он догонит меня! Я сгорю! Мне жарко!

Этот кошмарный сон преследовал меня многие годы. Со временем и это прошло. Война разделила мою жизнь на «до» — счастливую и на «после» — трудную. Поэтому я не люблю читать книги о войне и смотреть военные фильмы. Прибор для письма я сохранила. Он был со мной в партизанском отряде, перелетал через линию фронта, несколько месяцев находился в госпитале. А теперь мой спаситель хранится в музее истории ленинградской школы слепых.

 

Встреча

Сарай и сено были в нашем с мамой распоряжении, а впереди смерть от холода, голода, жажды, пули врага. Надо искать выход. Когда в деревне стало тише, обоз с людьми уехал, мы пошли искать помощи у людей. Проходя мимо одного дома, мы услышали детский смех и решили постучаться именно туда. Открыла женщина и без вопросов впустила нас. В доме было тепло и вкусно пахло едой. Нас с интересом рассматривали четверо детей. Старшему, его звали Ваня, было не более двенадцати лет. Хозяйка Клава дала команду помочь нам раздеться и умыться. Ваня стал деловито раздавать указания братьям и сёстрам, и те всё исполняли беспрекословно.

Поев, мы совсем обессилели. Клава уложила нас на тёплую лежанку у печки. Только теперь мы услыхали тихий стон.

— Это мой папа, болеет, — пояснила Клава.

Когда мы проснулись, в доме было совсем тихо. На старом диване, тесно прижавшись друг к другу, сидели заплаканные дети. А Клава молча молилась перед иконой, стоя на коленях. Пока мы спали, умер дедушка. Его похоронили прямо в огороде возле дома, где он родился.

В семье Клавы мы прожили несколько недель в мире и согласии. Я уверена, что эти дети выросли честными, человеколюбивыми людьми. Когда однажды ночью за нами пришёл Миша Анипкин, Клава и дети со слезами умоляли его оставить нас с ними. Но Миша нас увёл, объяснив, что лично в ответе за нас.

С великой опасностью мы перешли, вернее, переползли через железную дорогу и оказались в лесу. Партизаны нас поместили в штабную землянку. Там была связь с Большой землёй, стучала морзянка. После долгого блуждания по лесу мы с мамой быстро уснули. Мне снился папа, я слышала его голос.

— Папа! — Проснулась я от собственного крика. И тишина…

А потом…

— Доченька! Томочка! Это ты? — И вот я сижу у папы на коленях, мама рядом. Землянка была заполнена партизанами, многие плакали, ведь у каждого где-то семья, дети, жёны, родители.

Как же случилось, что папа оказался именно в этом партизанском отряде? Его отправили на фронт из Ленинграда в июле 1941 года. А в августе он попал в плен и оказался в концентрационном лагере в городе Порхов, что был в 200 километрах от нашей деревни Гущино, где встретили войну мы с мамой. И он об этом знал. Мой папа был очень общительным, располагающим к себе человеком. Он познакомился с полицаями, вошёл в доверие, и они помогли ему бежать. Готовясь к побегу, папа отрастил бороду, сделал костыли, научился ими пользоваться. На руках он имел фальшивый документ о его полной физической непригодности. Он добрался до той деревни, где мы тогда жили у Клавы, но папа не мог о нас знать, потому что мы не выходили из дому и нас никто не видел. Здесь папа узнал, что Гущино сожжено, а жителей угнали в Германию. Здесь же он узнал о партизанах, расположившихся в лесу за железной дорогой. Туда он и направился. В лесу действовало несколько партизанских отрядов. Папа оказался в отряде, именовавшем себя «Золотая орда». Целью этого отряда было — не служить врагу, сохранить свою жизнь и здоровье. Такая простенькая цель. Они делали набеги на деревни, отбирая продукты у жителей. Не брезговали и вражеским продовольствием. Поняв это, папа быстро покинул орду и углубился в лес, где нашёл настоящих партизан.

К 1943 году наш партизанский отряд представлял грозную силу для фашистов. И они иногда устраивали в лесу рейды и облавы. От перестрелок кругом свистели пули. Команду «ложись» было трудно выполнить: под ногами хлюпало болото, которое проглотило не один десяток людей.

Помимо ранений, многие страдали от простудных заболеваний. Мама заболела воспалением лёгких. Без врачей и лекарств ей было не выжить. А в это время партизаны одну из полян приспособили под аэродром. Почти каждую ночь к нам прилетал самолёт У-2, привозя медикаменты и врачей с Большой земли. Обратно он забирал раненых. Маму решили отправить в госпиталь. Морозной январской ночью нас привезли на санях к самолёту. Тяжелейшим было наше расставание с папой.

— Доченька, береги себя и маму. Я обещаю вернуться к вам. Ждите.

 

На большой земле

До сих пор я видела самолёты только на картинках или в кино. Они напоминали мне птиц. Но то, что стояло и рычало на поляне, вызвало у меня страх. Две большие, плотно прижатые друг к другу корзины без крышек стояли на колёсах, над ними были распростёрты крылья. Хвост и крутящийся пропеллер завершали внешний вид этого рычащего чудовища. Маме помогли забраться в корзину, куда забросили и меня. Переднюю корзину занял лётчик. Нас начало потряхивать, мотор усилил рёв, корзины подпрыгнули. Мы доверили наши жизни судьбе и этому странному чудовищу.

Я встала на ноги, несмотря на мамины возражения, и выглянула из корзины. Под нами была тёмная, сплошная масса леса. А над нами — огромная луна. Всё небо, как ковёр, было расшито звёздами. Монотонный рёв мотора успокоил нас, вера в жизнь вернулась. Вскоре ледяной ветер заставил меня спрятаться вглубь корзины и прижаться к маме.

Вдруг нас почему-то стало прижимать ко дну корзины. Я снова выглянула и по положению луны поняла, что самолёт набирает высоту. Затем, взглянув вниз, я увидела огромное количество ярких фейерверков, салютов, разрывавшихся под нами. Какие-то длинные огненные  головни медленно поднимались в небо, пытаясь попасть в наш самолёт. Картина эта заворожила меня. За треском мотора и гулом ветра я почти не слышала этих разрывов, но каждый из них вызывал потряхивание самолёта.

Под нами была линия фронта. И она была самой настоящей линией, протянувшейся по земле на большое расстояние. Многочисленные вспышки от снарядов, прилетавших с той и с другой стороны, резко выделяли эту линию на фоне тёмной земли под нами.

У-2 не может набирать высоту более трёх тысяч метров (впрочем, я могу ошибаться). Мы поднялись как можно выше, где сильнейший мороз сыграл с нами злую шутку: внезапно наступила тишина, мотор замолк, и мы начали падать. Сколько длилась тишина, не помню. Но вдруг мотор запел спасающую нас песню. Самолёт резко пошёл вверх, фронт остался позади. Снарядов больше не было видно. Мы оказались на Большой земле.

На аэродроме нас провели в большую комнату, где было много лётчиков. К нам подходили, приветствовали. А наш лётчик, угощая меня хлебом с сахаром, сказал:

— Считай, что ты родилась сегодня заново. И будешь долго-долго жить.

К сожалению, нашему лётчику не довелось долго жить: спустя несколько часов, перевозя через линию фронта раненого партизана, он был сбит и погиб.

Аэродром располагался возле небольшой деревушки. Привезённых с той стороны людей переправляли в глубокий тыл. Нас с мамой поселили к двум старушкам. Третьим подселенцем оказался мужчина средних лет. Это был странный человек: во-первых, он был глухонемым. И никаких контактов с ним установить было невозможно. Во-вторых, он был полностью равнодушен к окружающим. В-третьих, он ничем не помогал по дому. Бабушки кололи дрова, носили воду. Я мыла, подметала пол, стирала бельё, ухаживала за больной мамой. Но главное моё дело — дважды ходить на кухню к лётчикам за обедами. Я приносила котелки с кашей, супом, кусочками хлеба и делила на троих. Вскоре я заметила, что во время нашего обеда бабушки уходили из дома или чем-нибудь занимались в кладовке. Однажды повар меня спросил:

— А может, вам прибавить щей да каши?

Я обрадовалась. С тех пор часть еды уносила в кладовку.

Однажды рано утром нас разбудили санитары с носилками. И маму, и меня увезли на взлётное поле, где стоял санитарный двухместный самолёт. Нас уложили в два ящика, закрепили ремнями, закрыли крышками, и в полной темноте мы поднялись в воздух. Вскоре мы приземлились в городе Торопец, где находился госпиталь.

 

В госпитале

Средняя школа города Торопец была превращена в госпиталь. Во всех помещениях, даже в коридорах, были тесно сдвинуты кровати, топчаны, скамьи, стулья, набитые сеном мешки, всюду лежали раненые. Стоны, мольбы о помощи, неразборчивый бред оглашали круглосуточно трёхэтажное здание. Запах крови, гниющего человеческого тела, медикаментов вызывал тошноту. Нас с мамой поместили в четырёхместную палату. Рядом со мной лежала молодая женщина Валя, которой недавно ампутировали правую руку.

— А ты, птичка, зачем залетела сюда? — ласково спросила она. — Ну ладно, хорошо, будешь нам помогать, учить меня левой рукой суп есть.

Дальше лежала молоденькая девушка Аня, ей было 18 лет. На ней не было бинтов, но выделялся большой живот. Она решила избежать позора беременности без мужа, выпив какую-то отраву, но осталась жива. Она постоянно плакала, отказывалась от лечения, не хотела возвращаться домой, где в семье было ещё восемь младших братьев и сестёр. Врачи убеждали Аню, что она поправится, у неё родится здоровый малыш, но это вызывало у неё только новые истерики.

У меня началась бессонница, и чтобы спать ночью, я решила днём находить себе занятия. Я пошла по палатам, где меня встречали приветливо и радостно: в госпитале детей больше не было. Раненые подзывали меня к себе, спрашивали, почему я здесь, рассказывали о себе и своих детях. Кто-нибудь просил воды, кому-то я поправляла одеяло, бинты и подушку, если она была. Целый день я ходила из палаты в палату, общаясь с ранеными. Зато ночами я теперь крепко спала.

Однажды меня позвал молодой солдат.

— Ты любишь петь? Давай тихонько споём «Катюшу»? — попросил он.

Мы полушёпотом запели. Рядом присоединился приятный тенор.

— Пойте погромче! — кто-то попросил нас с дальней кровати. Так началась моя актёрская карьера. Утром я входила в одну из палат:

— Доброе утро, товарищи выздоравливающие! Начинаем концерт!

Я пела всё: от детских песен до отрывков из опер. Где не знала слова — сочиняла. Читала стихи, рассказывала сказки. До войны по радио я часто слушала передачу «Театр у микрофона». Я обожала пьесы Александра Островского и знала их почти наизусть. Пересказывая содержание пьес, я старалась исполнять все роли в лицах, что часто вызывало смех зрителей и бурные аплодисменты. Иногда слушатели вставляли свои реплики, обсуждали поступки героев, давали им советы, рассказывали эпизоды из своей жизни, хотя герои пьес жили в девятнадцатом веке, а мы — в двадцатом. Особой симпатией у моих слушателей пользовался Бальзаминов из пьесы «Праздничный сон до обеда».

В одну из ночей я проснулась от громких голосов, беготни.

— Ой, мамочка! — вопила Аня нечеловеческим голосом.

— Тужься! Дыши глубже! — приказывала ей какая-то женщина повелительным тоном. И вдруг я услыхала детский крик. Рядом тихо вздохнула Валя:

 — Счастливая!

Когда мама поправилась, нас выписали из госпиталя и отправили в никуда. Но это нас не пугало: мы находились на родной земле. Мама решила добраться до брата моего папы, проживавшего на станции Мста, на берегу одноимённой реки. Денег у нас не было. В госпитале нам выдали на три дня продуктов. Где пешком, где на попутных телегах, где в вагоне товарного поезда мы добрались до станции Бологое. Папин брат, дядя Толя, работал на железной дороге и поэтому не был призван на фронт. В депо мы его и нашли. Тридцать километров до станции Мста мы доехали по-барски на паровозе. Сойдя с него, мы явились прямо в дом дяди Толи, переполошив всё семейство своим видом. Выглядели мы чернее негров. Даже кот, заикаясь, проорал некошачьим голосом «мя-мя-у-у» и выпрыгнул в окно, вернулся домой только через несколько дней. В большом доме дяди Толи было просторно, тепло, уютно и сытно. Мы охотно ухаживали за курами, поросятами, овцами, коровой. Я пасла толстых, крикливых гусей. Родственники проявляли к нам заботу и внимание. Часто шутили, вспоминая, в каком виде они встретили нас.

Круглосуточно на Урал и обратно шли товарные поезда. Иногда они подолгу стояли на станции, составы строго охранялись. В раздвинутые двери товарных вагонов мы видели пленных немцев и наших солдат. Близко подходить к ним было строжайше запрещено.

Но однажды из вагона выскочил солдат, поднял меня на руки и закружил.

— Папочка мой! Живой! — Я не могла поверить своему счастью. Папа сдержал своё слово!

К нам подбежали вооружённые конвоиры. Сбросили меня на землю, а папу поволокли в поезд. Послышались робкие голоса:

— Что вы, как звери, не даёте отцу с дочкой поздороваться!

Папа сидел на земле, обхватив голову руками. Его плечи вздрагивали. Он с горечью и обидой думал о том, за что его судил военный трибунал. Ведь когда началась война, он сам, ещё не получив повестку из военкомата, явился на призывной пункт и был направлен на фронт. Его полк был окружён и взят в плен. Но ему удалось сбежать из плена, и он продолжил сражаться за родину в партизанском отряде. За что его судил военный трибунал?!

Попавших в плен суд приговаривал к расстрелу, как изменников Родины. Моего папу не расстреляли: учли активное участие в партизанском движении. Штрафной батальон его тоже миновал. Но доверия к нему — не было. Его не отправили в фильтрационный лагерь. С огромным трудом отстояли его боевые товарищи перед судом. И теперь мой папа ехал под конвоем в товарном поезде вместе с пленными немцами, чтобы работать в глубоком тылу. За что?!

К папе подошёл офицер, дал какую-то команду. Папа бросился ко мне, раскрыв объятия. Я целовала его небритое и мокрое от слёз лицо. Нам подарили пять минут счастья. Спасибо!

Когда наступил 1944 год, мама решила возвращаться в Ленинград. Мы поехали в Главный штаб партизанских отрядов, где нам выписали пропуска, разрешающие въезд в город. Хотя блокада ещё не была окончательно снята, мы приехали домой. Но оказалось, что жилья у нас нет. В домовой книге мы числились в списках умерших, а в нашей бывшей квартире жили другие люди.

Начались судебные тяжбы. Пока суд воскрешал нас из мёртвых и принимал решение о возвращении нам квартиры, меня определили в 25-й детский дом, а маму приютили соседи. Когда мы наконец впервые вошли в нашу квартиру, две комнаты и кухня были пусты. Только большой серый мишка валялся на полу. Даже старинный паркет сожгли. Проведя ночь на голом полу, мы были счастливы.

В июле 1945 года к нам из Свердловска вернулся папа. Осенью из Латвии вернулись бабушка, тетя и её дочка Нина, где они на одном из хуторов батрачили, выполняя самую чёрную работу. Бабушка жила у нас до смерти. Она просила похоронить её в деревне рядом с мужем, что мы и исполнили. Отец Нины вернулся инвалидом. Он закончил университет и успешно преподавал математику в школе. Жизнь продолжалась.

Однажды из города Великие Луки к нам приехал Миша Анипкин. Он на фронте получил тяжёлое ранение и полностью ослеп. На вопрос «как ты живёшь?» он рассказал:

— Нашёл старую гармошку и теперь каждое утро хожу на рынок, играю и пою. А нашу песню «Жили у бабуси два весёлых гуся» я непременно исполняю. Только я её переделал немного: гусей теперь стало не два, а три. Один с подбитым крылом, летать не может.

Это он про себя. Наша песня напоминала ему тот день, двух друзей, трёх женщин и двух испуганных девочек.

О Захаре и Шурко нам ничего не удалось узнать. А вот о гостях номер два кое-что всё-таки стало известно. Уже после войны мама в Ленинграде встретила Надю, и та рассказала, что после угощения в нашем доме они с фрицем очень болели, его даже поместили в госпиталь и куда-то увезли. А она сама еле выжила, так как у неё и фрица было такое сильное расстройство желудка и кишечника, что они перепачкались сами, досталось саням и даже денщику. Дело в том, что мама гнала два вида самогона: «столовое вино» имело все свойства самой обычной водки, зато «коньяк» действовал на организм человека как сильнейшее слабительное средство. Мама так и не рассказала Наде о своём «коньяке», скромно умолчав о секрете своего боевого оружия.

Дата публикации: 
четверг, июля 18, 2019
Автор публикации: 
Тамара Андреева